Уже много ночей президент просыпался от собственного надсадного, лающего кашля. Звонил в колокольчик, и приносили кислородную подушку.
В минуты, когда каждый глоток воздуха давался с трудом, сознание почему-то работало особенно напряжённо, а воспоминания становились более отчётливыми. На утро в голове гудело, молоточки стучали в висках. Так было и сегодня, в день накануне очередной годовщины победы над германцами, их пособниками большевиками и другими противниками Учредительного Собрания. Военный министр, генерал Архангельский, давеча докладывал о готовящемся грандиозном параде - с танками, новыми самолётами Сикорского, тяжёлой воздухобойной артиллерией (так называли ракеты). "Настроение в частях отличное!".
А как это совместить, подумал Чернов, с донесением министра внутренних дел Джунковского - о резком недовольстве среди отставных, да и действующих офицеров - из бывших ВСЮР и армии Каппеля, о волнениях в Преображенском полку - всё это было связанно с августовским арестом командира, генерала Дроздовского?
Но как можно было оставлять Дроздовского на свободе после его громовой речи против республиканской конституции? Что скажут в Думе? В правительстве?
Чернов поднёс к глазам очки и ещё раз взглянул на колонку "Из Государственной Думы" газеты "Биржевые ведомости". Речь депутата от народно-социалистической партии Чембулова: "Как раньше задачей партии была борьба с уклоном к демагогии слева, так сейчас, когда угроза и уклон направо, партия будет стараться помешать этому". Партия входит в правительственную коалицию. Так кому, спросил шёпотом Чернов, адресует свои упрёки Чембулов? Премьеру Коновалову? Министру юстиции Старынкевичу, отведавшему в царское время каторги?
"Ясное дело, кому. Тем, кто Дроздовскому сочувствует". А таких - сотни тысяч, если не миллионы.
Вошёл секретарь, как обычно, с пачкой телеграмм, пришедших за ночь.
Речь, в основном, шла об иностранных делах. В Брюсселе состоялась встреча рейхсканцлера Брюнинга, французского премьера Лаваля и его английского коллеги Чемберлена. Главный вопрос, конечно - Польша. Господа буржуазные министры собрались "во что бы то ни стало" защитить драгоценную польскую государственность от враждебных "поползновений" России и союзной ей Чехо-Словакии. Муссолини по поводу это встречи разразился громовым спичем, потребовав "предупредительных мер" против Праги со стороны Рима, Вены и Будапешта. В Риме - грандиозная демонстрация в поддержку "незыблемых прав" Польши на Вильно, Минск, Тарнополь, Тешин и Львов. Чернорубашечники и кардиналы в одном строю. Рузвельт хранит молчание, но акции чешских концернов на Нью-Йоркской бирже в начале сессии резко упали.
"Вот так, ещё войны нам не хватало!"
Телеграммы о внутренних делах производили двойственное впечатление. Съезд промышленников Донбасса договорился с профсоюзами о повышении пособий по утрате кормильца и о двухмесячных оплачиваемых отпусках. А вот во Владивостоке местная дума провалила переговоры с рабочими-портовиками, продолжающими забастовку.
В общежитии Острогожского университета, в Воронежской губернии, найдены монархические прокламации. А в Томске на дверях домов рабочих кто-то расклеил листовки с агитацией в стиле скандально известного думского депутата Владимира Ульянова. "Этот - из крайних левых, двадцать лет назад чуть не захватил власть," - вспомнил Чернов.
В дверь постучали. Секретарь по знаку Чернова, зашедшегося в совсем не подходящем моменту приступе кашля, отворил дверь.
Вошёл министр промышленности и земледелия Чаянов.
- Доброе утро, гражданин президент!
- Доброе, Александр Васильевич. Принесли чертежи образцового тракторного завода? Дайте-ка посмотреть...
Чернов тяжеловесно встал с мягкого дивана и, поддерживаемый секретарём, подошёл к большому круглому столу.
На зелёное, побледневшее от времени сукно легли, словно рассыпавшийся букет, цветные чертежи. Чернов узнал подпись - "Вучетич".
- А наш ваятель и в архитектуре толк знает... Чертежи были прекрасны. Конвейерные линии искусно вписывались в почти дворцовые интерьеры, лестницы и светильники не утомляли ног и глаз. Тысячи рабочих мест были распределены в гармонии пчелиных сот. Чернов представил себе потоки людей, не соприкасающихся даже взглядами, людские волны, ритмично вздымающиеся внутри огромных корпусов - ульев из бетона, стекла и стали... Вдруг его раздумья прервал звон колоколов.
- Обедня у Константина-Елены, - полушёпотом произнёс секретарь и украдкой перекрестился.
Чернов ещё раз бросил взгляд на чертежи. И вдруг... скорее не заметил, а почувствовал какое-то странное шевеление в груди. Что-то цепляло взгляд на этих безупречных ватманах, что-то не давало покоя.
"Где-то я это уже видел".
Но долго думать не пришлось. У дверей ждали другие посетители.
Подписав чертежи, Чернов тепло попрощался со старым другом и предложил секретарю пригласить следующего докладчика... Весь этот день президент был словно сам не свой. После обеда, задремав в кресле, он вдруг увидел сдвоенные арочные проёмы, но не на чертеже Вучетича, где им положено было оставаться, будь это реальность ноябрьского дня, а на другом здании, разрушенном в конце войны - во время авианалёта. Вокруг здания цвела сирень... "Фёдоровский городок..." - подумал Чернов в полусне. И внутри одного из пролётов вдруг явственно проступило лицо. Пронзительные голубые глаза, ироничная усмешка под лихо закрученным усом. Георгиевский белый крестик и полковничьи погоны...
Чернов застонал и проснулся.
Секретарь разговаривал с адъютантом московского генерал-губернатора. Уже окончательно проснувшись, Чернов понял, о чём они говорили. Дроздовский бежал из-под стражи.
А.П.
